Три комнаты на Манхэттене

Отрывок из книги Анни Жирардо. «Уйти, вернуться. Сила страстей». 2003 год.

Первые неприятности

В 1965 году Марсель Карне предлагает мне сыграть Кей Ларзи в «Трех комнатах на Манхэттене» по роману Сименона. Я видела большинство его фильмов и, как все актрисы, мечтаю поработать с ним, хотя меня предупреждали: характер у него отвратительный, бывают резкие перепады настроения, а когда он не может добиться от актера или техника того, что ему нужно, то принимается грубо орать. Роль Кей Ларзи великолепна и печальна: этой девушке очень плохо, она си­дит в нью-йоркском баре, уставясь в телевизор, как все посетители, и случайно знакомится с Морисом Роне, которого бросила любимая. Они товарищи по несчастью. И вот они ходят по улицам и пабам Манхэттена, заказывают еду, но едва к ней прикасаются, почти всё время курят и пьют и наконец оказываются в номере отеля, где, воз­можно, начнется история их любви. В блужданиях по городу их со­провождает джазовая музыка, неотвязная, прилипчивая, как тоска, которая скрыто, но ощутимо пронизывает этот фильм. Сюжет разво­рачивается медленно, но вся история не лишена очарования, и трак­товка ее весьма современна.

  Вскоре мне придется лететь в Соединенные Штаты на натурные съёмки, а пока что я играю в пьесе Артура Миллера «После грехопадения», которую поставил Висконти. Я познакомилась с Миллером, когда он приходил посмотреть меня в пьесе «Двое на качелях». А те­перь вот встретилась с ним, чтобы обсудить постановку его собственной пьесы. Он приветлив, улыбается, но при этом холоден и сдержан. Такое впечатление, будто он всё время думает о чем-то сво­ем. Он готов говорить на любые темы, но только не о Мэрилин Мон­ро: пьеса рассказывает о последних месяцах их совместной жизни. Я, как обычно, не задаю вопросов, а вслушиваюсь в слова, всматри­ваюсь в движения того, кто был последним мужем этой женщины-ребенка, и пытаюсь понять, как два таких разных человека могли настолько увлечься друг другом, что решили, будто могут жить вмес­те. В итоге постановка окажется неудачной. Она не выдержит и полусотни представлений. Немногочисленные зрители будут шокированы сценой, в которой я показываю стриптиз. Что же это, в самом деле? Мадам Жирардо хватает наглости раздеваться, изображать из себя Мэрилин! Безобразие. А между тем все было не так уж и страш­но. Сняв платье, я расхаживаю по сцене в трусах, лифчике и велико­лепных кружевных чулках и немножко пританцовываю. Право же, это не повод для скандала! Сегодня в некоторых постановках «Сида» или «Дон Жуана» актёры разгуливают по сцене в чем мать родила, и никто не возмущается. Журналисты, однако, отметят, что я «мнимая худышка»: можно подумать, они приходили в театр только на меня поглазеть. Я чувствую себя так, словно меня запачкали, наказали без всякой вины.

Провал этой пьесы позволяет мне присоединиться к съемочной группе Карне раньше, чем планировалось, и я улетаю в Нью-Йорк, где начинается подготовка к съемкам. Режиссёр уже год работает над этим проектом и ждет, когда я освобожусь. И вот мы в Нью-Йорке. В первые дни Карне совсем теряет голову. Денег у него с собой немно­го, и расходы на декорации приходится пересмотреть в сторону уменьшения. Изумленная и пристыженная, я смотрю, как он гоняется за немногочисленными всадниками в Центральном парке, уговаривая их по дешёвке поработать статистами! Он, Марсель Карне, пошел на такое унижение! Здесь, в Нью-Йорке, мы никто, люди второго сорта. Продюсеры даже не обеспечили нас помещением, где можно перео­деться. Мы гримируемся и одеваемся в какой-нибудь хибаре, в туале­те или в машине, припаркованной у места съемок. Актёр Ролан Лезафр спит в гримерной. В жизни не работала в таких условиях.

И все это — под вопли Марселя, который никак не может приспо­собиться к странным порядкам, царящим в этой стране. Он негодует и злобствует оттого, что не имеет права крикнуть «Мотор!». Здесь ка­мера включается и выключается по сигналу ассистента режиссера. А он не может с этим примириться. Пытается нарушить закон амери­канского кинематографа, но при каждой попытке откуда-то с неба раздается громовой голос: «Мистер Карне, пли-и-и-и-и-из!» После нескольких съемочных дней у нас остается только одно желание: пос­корее вернуться домой. В довершение всего у нашего продюсера Чарльза Ломброзо возникают проблемы с мафией: от него требуют дань, которую эти бандиты безнаказанно взимают со всех кинопроиз­водителей. Своего рода легализованный рэкет. Для Карне это уже че­ресчур. Он отказывается от натурных съемок, и мы складываем чемо­даны. И вот мы снова в Париже. Прощай, аромат подлинности: ху­дожник Леон Барсак выстроит улицы Манхэттена так, чтобы они уместились в студийных павильонах Бийанкура. Мы тоже примеря­емся к новым масштабам. Мне немного обидно за Карне, но, с другой стороны, Америка — это не для него. Он привык к Парижу, к декора­циям Траунера и вдали от своих павильонов чувствует себя неуютно. Помню нашего оператора-постановщика Эжена Шуфтана: он был со­вершенно глухой и носил огромные башмаки, как у клоуна Грока. Он был очень милый и трогательный. Карне кричал: «Мотор!», а Шуфтан, не слыша его, спокойно продолжал проверять освещение. Карне от этого бесился. Вообще-то он часто кричит, но для него самое глав­ное, чтобы последнее слово осталось за ним. В этом смысле он как избалованный ребенок. Накричавшись, он сразу успокаивается. Как только поймешь эту его особенность, он становится милейшим чело­веком. На площадке можно подумать, что у него в голове радар: он все видит, все знает, от него не ускользает ни одна мелочь. Но его та­ланту вредит нервозность, постоянная взвинченность, которая для окружающих создает невыносимое напряжение. В этой адской сума­тохе Морис Роне выглядит совершенно невозмутимым и даже улыба­ется. Он успокаивает и утешает меня. Есть и еще одно приятное обс­тоятельство — присутствие на студии молодого американского актёра Роберта Де Ниро, который играет в эпизоде. Встречаясь, мы окидыва­ем друг друга взглядом. Кто-то передает мне его слова: «Это самая красивая самка человека, какую я видел...»

 Фильм обернулся полным провалом. Его даже назовут худшим фильмом великого мастера. Совершенно неожиданно для нас и про­тив воли Карне «Три комнаты на Манхэттене» отправляют на Венецианский фестиваль, и я получаю премию за лучшую женскую роль. Знаменитый кубок Вольпи. «За редкий пример безыскусной и естест­венной игры, вопреки недостаткам банального и малосодержательно­го сценария». Так жюри объясняет свое решение. Ничего себе комплимент для Карне! Честно говоря, его напыщенные диалоги порой звучали настолько фальшиво, что Морису и мне стоило огромного труда придать им естественность. И не смеяться над ними. Эта премия не станет вехой в моей профессиональной карьере, но в тот момент она была бальзамом на мою изболевшуюся душу. В Венеции меня поздравляли, осыпали комплиментами, фотографировали. Впер­вые я участвовала в кинофестивале такого уровня, и сразу — такой успех. И еще одна, самая большая радость: в Венецию ко мне прие­хал Ренато. А вот Карне пресса учинила настоящий разгром. Вискон­ти даже выступает в его защиту, говоря, что журналисты, пишущие о великом мастере в таком тоне, явно забыли или вообще никогда не видели созданные им шедевры. Главным недостатком Карне в глазах журналистов было то, что он не принадлежал к «новой волне». Несколькими годами ранее Луи Малль снял очень удачный фильм  «Лифт на эшафот», в основу которого лег похожий сюжет. И счастли­во избежал травли со стороны критиков, гордящихся своей принад­лежностью к «авангарду». Итак, Карне унижен, а я, в маленьком платье от Кардена, которое одолжила для церемонии награждения, стою на сцене перед аплодирующей публикой и не знаю, куда деваться: хочется стать мышкой и спрятаться в норку. Не умею я быть в первых рядах. Но надо учиться.